В городе, где жил мальчик Елисей, зима в тот год пришла не белой и пушистой, а… прозрачной. Снег выпал, но был похож на миллионы стеклянных иголок. Он не хрустел, а лишь едва слышно позванивал, когда на него наступали. И с ним пришла Болезнь.
Её назвали Тихий Звон. Она не была страшной. Никто не кашлял и не лежал в кровати. Но люди, особенно взрослые, стали… замирать. Они забывали смеяться громко. Разговаривали шёпотом. А самое главное — они перестали чувствовать приближение Нового года. Ёлки стояли голые и грустные, гирлянды молчали, даже запах мандаринов стал каким-то ватным и безвкусным. Казалось, кто-то вытянул из праздника всю радость, как сок из апельсина, и оставил только пустую кожуру-декабрь.
Елисей заметил это первым. Его мама, которая обычно с 1-го числа напевала песенки и шипела скотчем, упаковывая подарки, теперь просто молча смотрела в окно на прозрачный снег. Папа перестал свистеть, закручивая лампочки на ёлке. Город погрузился в странную, звенящую тишину, будто его поместили под огромный стеклянный колпак.
И только дети ещё помнили. Помнили, как должно пахнуть чудесами, как должно щекотать в животе от предвкушения. Но их тихие «ура» тонули в огромной взрослой апатии.
В канун 31 декабря Елисей не выдержал. Он натянул самую тёплую куртку, обмотался шарфом и вышел на улицу. Он шёл к старому городскому парку, к самой большой ёлке. Может быть, там, в самом сердце праздника, он поймёт, что происходит.
Парк был пуст. Большая ель стояла, украшенная не огнями, а… инеем из тишины. Он свисал с каждой иголки длинными прозрачными сосульками, которые не таяли. А под ёлкой сидел… не Дед Мороз. Сидел маленький, сморщенный человечек в одежде из серебристой паутины и ледяных звёздочек. Он плакал. Но слёзы у него были не солёные, а тихие. Они падали на снег без звука и превращались в такие же стеклянные иголки.
— Кто ты? — спросил Елисей, не испугавшись.
—Я — Звенящий, — прошептал человечек, и его голосок едва долетел до ушей мальчика, будто пробираясь сквозь толстую подушку. — Я отвечаю за новогодний звон. За смех, за бой курантов, за хлопок пробки, за скрип снега. Но я… я простудился.
Он чихнул. И вместо «Апчхи!» раздался лишь слабый, жалкий цзыньк, как у лопнувшей гитарной струны.
—Когда я болею, всё громкое и радостное проваливается в тишину. Взрослые слышат её первыми. Их сердца тяжелее, им легче поверить, что чуда нет. И вот… Новый год может не наступить. Он просто замрёт на пороге, как муха в янтаре.
Елисей присел рядом. Он чувствовал, как холод от человечка пробирается ему под куртку.
—Его можно вылечить? Тебя?
—Нужно очень сильное лекарство, — прошептал Звенящий. — Громкое Сердцебиение. Не одно, а много. Чтобы они сложились в ритм, в стук, который прогонит мою хворь. Но где их взять? Все сердца засыпают.
Елисей посмотрел на тёмные окна домов вокруг парка. В них не мигали гирлянды, не мелькали тени за приготовлениями. И тогда ему в голову пришла идея. Отчаянная и шумная.
— Жди здесь! — сказал он Звенящему и побежал домой.
Он ворвался в квартиру, не стряхивая с ботинок прозрачный снег. Схватил самую большую кастрюлю и деревянную ложку. Потом побежал к соседям — к девочке Кате сверху и к близнецам из квартиры напротив.
—Срочно! — задыхался он. — Нужно разбудить сердце! Берите всё, что гремит!
Через десять минут на площадке собралась маленькая толпа детей с крышками, погремушками, свистками и кастрюлями. Они высыпали во двор.
— Бьём во всё! Кричим! Топчем! — скомандовал Елисей. — Чтобы наши сердца застучали громче!
И началось.
БАМ-БАМ-БАМ!— били ложками по кастрюлям.
ТРА-ТА-ТА!— стучали крышками.
УРА-А-А-А!— орали детские голоса, пробивая стеклянную тишину.
Сначала ничего. Потом в одном окне появилось удивлённое лицо маминой подруги. В другом — папин коллега. Они смотрели на беснующихся детей, как на сумасшедших. А Елисей кричал, стучал и топал ногами до тех пор, пока у него в груди не начало горячо и громко стучать собственное сердце. Он ловил этот стук и вкладывал его в каждый удар ложкой.
И тогда случилось чудо. Не сразу. Сначала мама Елисея открыла форточку. Потом высунулась. И вместо того, чтобы крикнуть: «Прекратите этот шум!», она… улыбнулась. Слабенько. Потом она что-то крикнула папе. Через минуту они вышли на балкон. Папа взял в руки старый новогодний бубен, который хранился на антресолях, и неумело, но ОЧЕНЬ ГРОМКО стукнул по нему.
БАМ!
Этот звук был как первый луч солнца. К нему присоединился сосед-барабанщик, который достал настоящий барабан. Другая соседка начала бить в тарелки (она играла в оркестре). Скоро весь двор наполнился не хаотичным грохотом, а настоящей, грубой, живой, исцеляющей какофонией радости.
Дети смеялись, взрослые кричали «Ура!», кто-то завёл мотор машины и нажал на гудок.
В парке, под ёлкой, Звенящий поднял голову. Его паутинная одежда зашелестела. Он встал, сделал глубокий вдох и…
ЧИХНУЛ.
На этот раз это было не «цзыньк», а оглушительное, раскатистое, великолепное «АПЧХИИИИИ!».
И вместе с этим чихом с ёлки осыпались все сосульки тишины. Они разбились о землю со звоном тысячи хрустальных колокольчиков. Гирлянды на самой ёлке и во всём городе вспыхнули разом — жёлтым, синим, красным огнём! Снег на земле наконец-то стал хрустеть по-настоящему. А с неба повалил пушистый, мягкий, БЕЛЫЙ снег, закачавшись в такт общему веселью.
Новый год прорвался сквозь стеклянную болезнь. Он наступил.
Утром первого января Елисей проснулся от запаха блинов и громкого смеха родителей. Он подбежал к окну. Город сиял, снег искрился, а на балконе соседа висел тот самый бубен, на котором папа дал первый исцеляющий удар.
И Елисей понял главное правило. Чудо — оно как мышца. Если его не тренировать, не кормить громким смехом и не греметь для него ложкой по кастрюле, оно может заболеть и уснуть. Но его всегда можно разбудить. Просто нужно, чтобы хоть одно маленькое, но очень громкое сердце не испугалось тишины и начало бить первым.
